ГОД 1942
-Слышь, Вень, думаешь, правду говорят, если к Новому году не освободят нам крышка?
Веня промолчал… А что говорить?
Еще четыре месяца назад никто не верил, что немцы будут в Шлиссельбурге, окружив Ленинград плотным кольцом. Еще никто не знал жуткого слова Блокада. Казалось, вот соберет Красная армия свой железный кулак и даст отпор захватчикам. Ждали и надеялись. А немцы тем временем взяли Псков и Лугу. А восьмого сентября объявили о том, что город в кольце. Держались, как могли. Но сил хватило лишь на пару месяцев.
К декабрю Ленинград превратился в свалку грязи и покойников. Трамваи давно не ходили, не было света. Ударили морозы. Термометр показывал двадцать пять. Чтобы обогреться ставили буржуйки. Дома сожгли все, даже Венькины книги. По ночам, сидя у печки, мама плакала, бросая в полыхающее пламя доски от стульев. Тех стульев, которые когда-то вместе делал с отцом Венька. Довоенных стульев. Но самое главное – мучал голод. Тот жуткий голод, который заставляет желудок заходиться тягучими спазмами и хвататься за все, что бы в него не положили. Неделю назад норму хлеба урезали до ста двадцати пяти грамм. Мама ругалась, когда Венька делился с Олей. Мизерный кусочек суррогатного хлеба стал с этого времени основным средством поддержания жизни. Из этого кусочка хлеба ленинградцы делали несколько сухариков, которые распределяли на весь день. Один-два таких сухарика да кружка горячей воды — вот из чего в основном состояли в дни голодной зимы завтрак, обед и ужин населения осажденного города. Другие продукты, которые полагались по карточкам, население получало нерегулярно и не полностью, а иногда и вовсе не получало из-за их отсутствия в городе. Рабочим оборонных предприятий выдавалось дополнительно в месяц несколько сот граммов соевого кефира, белковых дрожжей, казеинового клея, фруктового сиропа, морской капусты и желудевого кофе.
-Ты весь день на улице, Веня, тебе нужно есть.
Венька служил в войсках наблюдения, оповещения и связи. А попросту ВНОС.
Жуткий холод и мороз терзали людей.
Идя на службу, Венька встречал  людей, которые шатались, как пьяные, падали и уже не вставали. Ленинград становился  моргом, улицы стали проспектами мертвых. В каждом доме в подвале склад мертвецов. По улицам вереницы покойников. Тридцатое ноября.
-Летят – Сашка Свиридов
-Хлеб украли, хлеб - истошный  вопль выдернул его из пелены раздумий.
Венька поставил ведро с песком и рванул на крик,сразу же натолкнувшись на парня в треухе. От неожиданного столкновения оба покатились по земле.
-Сука – высокий парень лет двадцати, резво вскочив на ноги, одной рукой выхватил нож и бросился к Вене. В другой был зажат хлеб. Испугаться Веня не успел. Навыки самбо подхлестнули тело, превратив его в автомат.
Бросок через плечо. Еще бросок. Удар. Потом укол в бедро. Почти не болезненный. Ударив вора ногой, он подобрал упавший хлеб и, прихрамывая, направился к рыдающей старушке, слыша сзади шипящие проклятия.
- Вот, бабушка, возьмите – Веня пошатываясь протянул грязной плачущей старушке ее хлеб и тут же отшатнулся. Из под грязных взлохмаченных волос и нависавшей на пол лица косынке, смотрели голубые, словно море глаза. Безумные глаза его учительницы литературы не старой еще женщины Алевтины Ивановны.
-Человек войны, человек войны - вдруг жутким голосом закричала женщина и, выбив злосчастную пайку из рук Вени, побежала прочь по улице, огибая живых и перескакивая через мертвых.
В воздухе завыли самолеты.
Рвануло совсем рядом. Кто-то огромный отшвырнул его и ударил головой о стену дома.
Боль тупой судорогой прошила тело. Темнота.
Желудок забурчал. Перед глазами проплыла картина булочной на углу, улиц(каких?).
Рука уже тянулась к прилавку со сладкой сдобой и пышным, как снежный сугроб караваям.
-Очнулся?
Обладатель хриплого голоса с пагонами младшего лейтенанта сидел рядом, прислонившись к обледенелому борту, вымученно улыбнулся –давай карабкайся, немного осталось- и, словно извиняясь, добавил –я вот, наверно, не дотяну- крови много потерял.
Скосив глаза, Венька увидел как ниже колен лейтенанта зияли лишь дыры в досках, сквозь которые мелькал белый наст. Снова тишина. И молчаливый булочник, улыбаясь, протягивает пышащий жаром каравай белого хлеба.
Лишь потом, лежа в медсанбате, он узнал все. Что был ранен в живот во время налета. Как шла по «дороге жизни машина», вывозя раненных. Как многие умерли в дороге от обморожений и потери крови.
Жуткая зима, огрызаясь, уходила прочь. Раны неохотно затягивались под натиском молодого тренированного организма. Известий от отца не было. А в Ленинграде умерла мама и Оленька. Умерли, не пережив зиму. Он поседел в один день. Убегал в поле и, уткнувшись белым, словно мел лицом, в еще твердую земле, ревел. Ревел и ночью, вцепившись зубами в матрас. Потом попробовал спирт. Медицинский, плохо пахнущий и жгущий нутро. Рубец на сердце он пронесет до конца жизни.
Весной выздоровевшего комсомольца судьба определила в разведку. И он снова был в родном городе. И оставалось только одно желание - душить ненавистного врага. Шла весна сорок второго и впереди была вечность.

Год 1944

НАШИ ДНИ.Дед Витамин.

-Опять вышел, покою не будет, - баба Нюра, опершись о выструганную под посох палку, презрительно скривилась.
-Агась! Мать довели ироды, вить шестидесяти годов померла! - привычно  подхватила ее соседка — бывшая заведующая уже несуществующего детского сада. Соседку по старой привычке звали Любовью Николаевной. Ибо ко всем, кто являлся сельской интеллигенцией, обращались по имени- отчеству.
-Тут, намедни, Ленькя-некрасивый, брата-то Сережкиного - Ваську-щорбатово ночью в свом огороде спымал, да доскою, всю спину яму охлястал! Говорят, уж второй день лежит.
-Правильно, так его бандюгу, неча картошку чужую копать ворюга. Ты ее садил, полол…
-Дак пришел бы попросил -  теть Люба, дай, мол, картошки сварить, дак неужто бы не дала, ан нет, ночью по людям лазит. Тьфу, ворье и есть ворье!
Речь пенсионерок, шла о двух братьях. Сережке да Ваське.
Того, кто вышел — деревенский вор со стажем Серега Виноградов — односельчане презрительно кликали Виноградик.
Немолодой, годов сорока мужик, щуплый и белобрысый, вернулся после своей третьей отсидки, добросовестно оттрубив пять лет за взлом сельского магазинчика.
Его брат-близнец Васька избрал то же направление трудовой деятельности, что и брат. Был, однако, более мелочен. Воровал, в-основном, на пропитание, а чаще на пропой. Огороды с урожаями картошки и огурцов, взломанные бани и сараи с украденными ковшиками, трубами, тазиками, тяпками, чугунками и мотками «люминивой» проволоки. Все то, что добросовестные сельские мужики, сами своровав у государства или купив за бесценок еще в советское время, бережно хранили в своих закромах. Потому-то Васька, в отличие от брата, сидел в тюрьме всего один раз. Как-то с похмелья пришел в тот самый магазинчик, за который отсидел старший брат. И, помахав для устрашения перед носом толстой продавщицы Тамарки топором, взял литр водки. После чего, как пишут в протоколах, скрылся в неизвестном направлении.
Это неизвестное направление быстро нашли. Ибо дом хромого Кольки- рамщика, где собирались местные алкаши, знали все. В том числе и деревенские органы внутренних дел в количестве трех человек. Тут-то его и повязали. Помаявшись пару лет на зоне, Васька был отпущен по УДО, за хорошее поведение. Зная его безобидный нрав, соседи и односельчане, спускали ему мелкое воровство. Но иногда, впрочем, поколачивали для острастки. Порою достаточно серьезно. Неломанных ребер уже и не было. Впрочем, как и половины гнилых зубов.
Серега был, полным антиподом Васьки. Смолоду заядлый охотник, бивший утку влет и один ходивший на медведя, пошел по кривой воровской тропе. Пил такое, что самогон с примесью димедрола, показался бы напитком богов олимпа. Вот и потерял остроту глаза и твердость рук, но волчий оскал и азарт охотника остался. Он с легкостью выхватывал отцовское ружье и пытался пристрелить некоторых соседей, а после его конфискации «баловался пером», большим охотничьим ножом. За что, кстати, поимел вторую ходку. Ранил соседа, Веньку-тракториста, перебив ему сухожилие на правой руке. Лишний раз бросать какой-либо упрек в его сторону селяне побаивались. Чаще спешили за помощью к «уряднику» - деревенскому лейтенанту милиции.
Воровство, пьянки, драки, страх соседей сопровождали его «отпуска» между отсидками. Поэтому не зря всполошились бабки, увидев идущего по щебенчатой дороге блондина, раздетого по пояс, чье тело и руки были изукрашены множеством наколок.
И пошла кутерьма! Недели две лился самогон, литрами скупаемый и односельчан.
А потом деньги кончились и Серега пошел «на дело». Дело было мелкое. На пару бутылок мутной жидкости, именуемой спирт технический. Его местный барыга менял на цветной металл, не уточняя откуда тот взялся. Хоть провод со столба, хоть оградка с кладбища.
Полез пьяный Серега, еле держащийся на ногах, соседский хлев. Был он в таком подпитии, что голова не соображала, да и тело слушалось плохо. Ажно забор поломал, когда лез через него. Но руки профессионала вскрыли большой амбарный замок.
И пьяный вор, наступая на грабли и роняя тяпки, полез в чей-то сарай.
На беду Сереги тот сарай был деда Вениамина. За суровый характер деда звали исключительно по имени-отчеству. Вениамин Петрович. А за глаза — дед Витамин. Тот, как после войны вернулся, так до самой старости в колхозной мастерской кузнецом проработал. Награды не надевал даже на День Победы. Да и были ли награды. А на все предложения учительницы выступить перед школьниками — отвечал только матом. Не любил он войну. Да кто ж, ее ссуку, любит-то?
А ночами ему не спалось. Старикам спать некогда. Смертушка близко. Ну сидел, да телевизор смотрел. Там девки кривлялись. А слух-то остался фронтовой. Надо сказать, что дед — в войну ту — десантником был. Да не простым. А в разведроте. И слышит — сгрохотнуло что-то в сарайке. Ну и пошел посмотреть, взяв в руки лопату.
Ползком, заливая все вокруг кровью и теряя сознание, вор к рассвету приполз на ступени родного дома.
Побыв месяц в больнице, он выписался домой уже инвалидом, с парализованными ногами.
Даже бывшие собутыльники не заходили в дом, предпочитая расположиться у дома, если бывало, угощал Васька. Младший своего брата не бросил. Но... Инвалид часто был не кормлен и лежал в собственных испражнениях.
Все село знало - что случилось той ночью. Но ни один не сказал об этом участковому. Все молчали. Не сказал и Серега. На вопрос следователя, ответствовал, что упал с сарая, когда полез за сеном.
Участковый заржал, сказав, что воровская голь, отродясь, кроме себя в хозяйстве ничего не держала. Серега промолчал, презрительно глядя на ментов.
Молчал и дед Витамин. Он вообще не подозревал — чью тушу огладил черенком в сарае. Не видно были ни зги. А то, что Виноградика утром с поломатой спиной увезли — так он на братовьев внимания обращал не больше, чем на фронтовых вшей. Не у тебя лазают, да и ладно.
Непонятно, кто надоумил Ваську взяться за ум и пойти на работу. Да уже и не узнает никто. Но он пошел. Куда идти работать в помирающей деревне? Конечно, на лесоповал или пилораму. И устроился он на работу к армянам.   Те «держали» станки по обработке дерева и производили березовые черенки, продавая их в Москву на дрова для каминов. В понимании богатеев некрасивое полено никак не имеет права быть сожженным на элитных дачах. А вот чистенькие, аккуратные, напиленные по артикулу черенки очень даже подходят. И вот сидит городской барыга на свежем воздухе за двухметровыми кирпичными стенами, да выкладывает из круглых чистеньких палочек интересное сооружение для жарки барбекю.
Но мы отвлеклись от главного героя.
Армяне те работали в сорока километрах от села. В забытой деревушке. В которой остались десяток домов, да один избиратель, лет восьмидесяти, который не пожелал уезжать с исторической родины. Да и ехать-то ему было некуда...
Так как житель числился в деревне, значит, она официально существовала. И ток шел в пустую деревню по электрическим проводам. Не обрезали их власти. Вот этим и воспользовались наши армянские братья по бывшему Союзу. Прикинули выгоду от сокрытия налогов и экономии электричества в дебрях лесов средней России.
И, дабы сэкономить на рабочей силе, они свозили в деревню спившиеся рабочие руки и селили в старых домах, помнивших еще царя да революцию. Всякую районную «шваль» свезли — бывших зэков, которым не нашлось места среди людей, психических больных, алкоголиков и прочих представителей российского дна. Работали в основном за кормежку и выпивку, хотя и получали немножко денег и вывозились раз-два в неделю в деревню на отдых, закупить необходимого и развлечься.
Довольны били все. Жители были довольны, что все отбросы общества вывозятся из деревни. Деграданты тому, что сыты и обеспечены крышей над головой. Хозяева довольны были рабам. Районные власти откатам, да поступлениям в местный бюджет. Даже милиция была довольна. Бытовая преступность понизилась, да и провода воровать перестали. Армяне за этим строго глядели.
Забрали и Ваську, пообещав зарплату в - «ажно две тыщи и кормежка!». Он уехал и лишь раз в неделю, приезжал в село, закупал продуктов и спешил домой.
Местные алкаши, рассказывали о том, что он, обложив едой и куревом парализованного брата, уезжал обратно на работу, чтобы в следующий раз сделать тоже. В доме, с отключенным за неуплату светом, всегда было тихо и спокойно. Иногда Серегу-Виноградика заходили старухи. Васька просил. Возвращались с одними и теми же новостями. Лежит. Молчит. Курит. Не встает…
Наступила зима. Люди, занятые своими делами, почти забыли о происшествии полугодовалой давности. У всех были свои дела и заботы. Не до ворья.
Вдруг по селу поползли слухи что, мол, и Ваську паралич схватил.
-Бают под бревно попал, Люб?
-А и под бревно! Не велика потеря!
Приехал он парализованный на правую сторону тела. Параличом были разбиты рука и нога, пострадала речь и перекосило лицо. Угрюмый и злой, он неприкаянно ходил по селу, лишь время от времени выдавая, единственное нечленораздельное выражение «Бу-лю-лю! Ух ты! Ух ты!».
Показывает пальцами здоровой руки на губы и просит:
-Ух ты, ух ты! - мол, дай закурить, и — Бу-лю-лю!
Придет в магазин и тычет на то что, надо:
-Ух ты, ух ты?
-Сигарет?
Отрицательно махнет головой:
-Ух ты, ух ты...
-Водки?
-Бу-лю-лю! - опять нет! И так минут двадцать. Пока раздраженный от своей немоты Васька и уставшая продавщица, не приходят к общему знаменателю:
-Чаю што ле?
Закивает...
И прозвала Ваську редкая деревенская молодежь Булюлюстиком.
А пить он бросил. Ходил, неприкаянный, по деревне и курил. Много и часто. Кто самосаду подкинет. Кто «Примой» угостит. А раз аж «Явой» угостили. Да больно легкая та сигарета была. Быстро улетучилась.
И часто из махорочного густого дыма доносилось — как-то протяжно и тоскливо - ух ты! бу-лю-лю! ух ты!
Серегу ж никто не видел.
Местные бабки поговаривали, что их не только не хотят в дом инвалидов забирать, как не дееспособных, так еще и пенсию не платят.
-Сами воровали, теперь у них воруют, — без жалости говорила бабка Нюра о братьях и властях.
Как-то ночью, пробивая ночную мглу, вспыхнуло пламя.
Горел дом Виноградовых.
Когда из райцентра приехали пожарные — огнем охватило крышу и полдома. Выбив дверь, они увидели картину, о которой потом две недели будут судачить люди.
На кровати, привязанный бечевкой, лежал Серега. Рядом висел Васька. В петле.
Дом не отстояли, а тела братьев успели вытащить. Похоронили потом на окраине сельского кладбища. Кресты воткнули да и забыли. Пускай лежат.
А дед Витамин пережил их на полгода. В мае он помер. Девятого числа. Выпил стопку да и помер. От чего? А время пришло! Всем свое время. И всем смерть своя. Уж кто какую заслужил.